17:16 Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона | |
| Писемский Алексей Феофилактович Писемский (Алексей Феофилактович) – известный писатель. Род. 10 марта 1820 г., в усадьбе Раменье, Чухломского у., Костромской губ. Род его – старинный дворянский, но ближайшие предки П. принадлежали к захудалой ветви; дед его был безграмотен, ходил в лаптях и сам пахал землю. Отец писателя определился солдатом в войска, шедшие завоевать Крым, дослужился на Кавказе до чина майора и, возвратясь на родину, женился на Евдокии Алексеевне Шиповой. Он был, по словам сына, «в полном смысле военный служака того времени, строгий исполнитель долга, умеренный в своих привычках до пуризма, человек неподкупной честности в смысле денежном и вместе с тем сурово строгий к подчиненным; крепостные люди его трепетали, но только дураки и лентяи, а умных и дельных он даже баловал иногда». Мать П. «была совершенно иных свойств: нервная, мечтательная, тонко умная и, при всей недостаточности воспитания, прекрасно говорившая и весьма любившая общительность»; в ней было много душевной красоты, которая с годами все больше и больше выступает. Двоюродными братьями ее были известный масон Ю. Н. Бартенев (полковник Марфин в «Масонах») и В. Н. Бартенев, образованный флотский офицер, оказавший важное влияние на П. и изображенный в «Людях сороковых годов» в лице симпатичного Эспера Ивановича. Детство П. прошло в Ветлуге, где отец его был городничим. Ребенок, унаследовавший от матери ее нервозность, рос свободно и независимо. «Учиться меня особенно не нудили, да я и сам не очень любил учиться; но зато читать и читать, особенно романы, я любил до страсти: до четырнадцатилетнего возраста я уже прочел – в переводе, разумеется – большую часть романов Вальтер Скотта, „Донкихота“, „Фоблаза“, „Жильблаза“, „Хромого беса“, „Серапионовых братьев“ Гофмана, персидский роман „Хаджи-Баба“; детских же книг я всегда терпеть не мог и, сколько припоминаю теперь, всегда их находил очень глупыми». Об образовании его заботились мало «наставники у меня были очень плохи, и все русские». Языками – кроме латинского – его не учили; языки ему вообще не давались, и он не раз впоследствии страдал от этого «подлейшего неведения языков», объясняя свою неспособность к их изучению перевесом способностей к наукам философским, абстрактным. Четырнадцати лет он поступил в костромскую гимназию, где начал писать и пристрастился к театру, а в 1840 г. перешел в московский университет, «будучи большим фразером; благодарю Бога, что избрал математический факультет, который сразу же отрезвил меня и стал приучать говорить только то, что сам ясно понимаешь. Но этим, кажется, только и кончилось благодетельное влияние университета». С этим пессимистическим замечанием согласны не все биографы П. Как ни скудны были собственно научные сведения, приобретенные им на факультете, образование все-таки несколько расширило его духовный кругозор; еще важнее могло быть знакомство с Шекспиром, Шиллером («поэтом человечности, цивилизации и всех юношеских порывов»), Гёте, Корнелем, Расином, Руссо, Вольтером, Гюго и Жорж Сандом, особенно с последней. Увлекался П. впрочем, только ее проповедью свободы чувств и женской эмансипации; а не общественными идеалами, провозглашенными в ее произведениях. Хотя, по словам П., он успел, за время бытности в унив., «сознательно оценить русскую литературу», однако идейное движение 40-х годов вообще мало отразилось на развитии П., и главный деятель эпохи, Белинский, оказал влияние разве на его эстетические теории, но никак не на социальные воззрения. Славянофильство также оставалось ему чуждо. Его духовные интересы связаны были почти исключительно с театром. В 1844 г. он «снова стяжал славу актера: знатоки ставили его в роли Подколесина даже выше Щепкина. Слава первоклассного чтеца всегда оставалась за П., но „репутация великого актера, которая была ему составлена в Москве и которой он очень гордился, не выдержала окончательной пробы в Петербурге“ (Анненков). В 1844 г. П. окончил курс университета; отца его в это время уже не было в живых, мать была разбита параличом; средства к жизни были весьма ограничены. В 1846 г., прослужив два года в палате государственных имуществ в Костроме и Москве, П. вышел в отставку и женился на Екатерине Павловне Свиньиной, дочери основателя „Отечественных Записок“. Выбор оказался чрезвычайно удачным: семейная жизнь внесла много светлого в судьбу П. В 1848 г. он снова поступил на службу, чиновником особых поручений, к костромскому губернатору, затем был асессором губернского правления (1849 – 53), чиновником главного управления уделов в Петербург (1854 – 59), советником московского губернского правления (1866 – 72). Служебная деятельность, окунув П. в глубь мелочей повседневной провинциальной жизни, оказала значительное влияние на материал и метод его творчества. „Трезвость“, вынесенная П. из университета, окрепла вдали от волнений напряженно культурной жизни. На литературное поприще он выступил в первый раз с маленьким рассказом „Нина“ (в журнале „Сын Отечества“, ноль, 1848 г.). но первым произведением его должно считать „Боярщину“, написанную в 1847 г. и, по воле цензуры, появившуюся в печати лишь в 1857 г. Роман этот уже проникнуть всеми характерными особенностями таланта П. : чрезвычайной выпуклостью, даже грубостью изображения, жизненностью и яркостью красок, богатством комических мотивов, преобладанием отрицательных образов, пессимистическим отношением к устойчивости „возвышенных“ чувствований, и, наконец, превосходным, крепким и типичным языком. В 1850 г., войдя в сношения с молодой редакцией „Москвитянина“, П. послал туда повесть „Тюфяк“, которая имела громкий успех и, вместе с „Браком до страсти“, выдвинула его в первые ряды тогдашних писателей. В 1850 – 54 гг. появились его „Комик“, „Ипохондрик“, „Богатый жених“, „Питерщик“, „Батманов“, „Раздел“, „Леший“, „Фанфарон“ – ряд произведений, до сих пор не потерявших неподражаемой жизненности, правдивости и колоритности. Разнообразные моменты русской действительности, еще никем не затронутые, явились здесь впервые предметом художественного воспроизведения. Напомним, для примера, что первый эскиз рудинского типа дан в Шамилове за четыре года до появления „Рудина“; ординарность Шамилова, сравнительно с блеском Рудина, хорошо оттеняет пониженный тон произведений П. Переселясь, в 1853 г., в Петербург, Писемсмй произвел здесь значительное впечатление своей оригинальностью и, так сказать, первобытностью. Осторожность, с какой он уклонялся от теоретических и философских разговоров, „показывала, что отвлеченные идеи не имели в нем ни ученика, ни поклонника“; идеи общепринятые и, казалось, бесспорные, находили в нем противника, сильного простым здравым смыслом, но совершенно неподготовленного к их усвоению». В материальном отношении П. в Петербурге был стеснен; жизнь его «подходила к жизни литературного пролетария». Служба ему не удавалась, писал он мало. За 1854 г. напечатаны в «Современнике» Фанфарон" и в «Отеч. Зап.» «Ветеран и новобранец»; в 1855 г. – критическая статья о Гоголе, лучший рассказ П. из народного быта: «Плотничья артель» и повесть «Виновата ли она»; оба последних произведения имели большой успех; и Чернышевский, в обзоре литературы за 1855 год. назвал повесть П. лучшим произведением всего года. Когда в 1856 г. морское министерство организовало ряд этнографических командировок на окраины России, П. принял на себя Астрахань и Каспийское побережье; результатом путешествия был ряд статей в «Морском Сборнике» и «Библиотеке для Чтения». Весь 1857 г. П. работал над большим романом и, кроме путевых очерков, напечатал только небольшой рассказ: «Старая барыня». В 1858 г. П. принял на себя редакцию «Библиотеки для Чтения»; его «Боярщина» явилась, наконец, на свет, а в «Отечественных Записках» был напечатан его chef d'oeuvre – роман «Тысяча душ». Не прибавляя почти ни одной новой черты к облику писателя, уже выразившемуся в его первых произведениях, роман. как наиболее глубоко задуманное и тщательно обработанное его произведение. характернее всех остальных для художественной физиономии автора, «и прежде всего, для его всепоглощающего глубоко жизненного реализма, не знающего никаких сентиментальных компромиссов». В широкую картину расшатанного общественного строя провинции вставлены удивительные по психологической отделке портреты отдельных лиц. Все внимание публики и критики было поглощено героем, особенно историей его служебной деятельности. В фигуре Калиновича все – в прямом несогласии с сущностью романа и намерениями автора, отрицавшего художественный дидактизм, – видели отражение модной идеи конца 50-х годов: идеи «благородного чиновника», изображенного, здесь, однако, в довольно сомнительном свете. Добролюбов, находя, что «вся общественная сторона романа насильно пригнана к заранее сочиненной идее», отказался писать о нем. Настенька, по общему признанию – наиболее удачный положительный образ П. Быть может, благоприятные внешние обстоятельства, ознаменовавшие эту эпоху в жизни П., дали ему уже почти не повторявшуюся в его деятельности способность стать и трогательным, и мягким, и чистым в изображении рискованных моментов. По этой мягкости близка к «Тысяче душ» небольшая, но сильная и глубоко трогательная повесть: «Старческий грех» (1860). Еще ранее этой повести – одновременно с романом – напечатана была в «Библиотеке для Чтения» знаменитая драма П. : «Горькая судьбина». Основа пьесы взята из жизни: автор участвовал в разборе подобного дела в Костроме. Конец пьесы – явка Анания с повинной – столь законный и типичный для русской бытовой трагедии, в замысле автора был иной и в настоящем своем виде создан по внушению артиста Мартынова. Вместе с первыми рассказами П. из народной жизни, «Горькая судьбина» считается наиболее сильным выражением его реализма. В изображении великорусского мужика, в передаче народной речи Писемский никем ни раньше, ни позже превзойден не был; после него возврат к пейзанам Григоровича стал немыслимым. Спускаясь в недра народной жизни, П. оставлял свой обычный скептицизм и создавал живые типы хороших людей, столь редкие и не всегда удачные в его произведениях из быта культурных классов. Общий дух морали, разлитый в мужицком мире «Горькой судьбины», неизмеримо выше удручающей атмосферы «Боярщины» или «Богатого жениха». Поставленная в 1863 г. на Александрийской сцене, драма П. имела чрезвычайный успех и до «Власти тьмы» была единственной в своем роде мужицкой драмой, привлекающей внимание обширной публики. Конец пятидесятых и начало шестидесятых годов были апогеем славы П. К известности талантливого писателя присоединилась репутация замечательного чтеца; блестящий и авторитетный критик, Писарев, посвящал ему хвалебные этюды; он был редактором большого журнала. Коренное противоречие между духом этой эпохи и мировоззрением П. должно было, однако, привести к печальному исходу. П. не принадлежал ни к какой определенной группе и, не пытаясь примирить их воззрения каким-либо эклектическим построением, склонен был видеть одни слабые их стороны. Чуждый новому литературному направлению, П. вздумал бороться с ним легким и модным оружием – насмешкой, сатирой, памфлетом. Этим оружием успешно владели его противники, сильные другими сторонами своей деятельности и, прежде всего – своей широкой популярностью; но совершенно иным было положение П. Когда в журнале П., имевшем очень слабый успех, начался, в конце 1861 г., ряд фельетонов за подписью: Старая фельетонная кляча Никита Безрылов, уже невинной и благодушной насмешки первого фельетона над литературными вечерами и воскресными школами было достаточно, чтобы печать, с «Искрой» во главе, разразилась против П. бурей негодования. Дальнейшая полемика привела к тому, что редакторы «Искры» вызвали П. на дуэль, а авторитетная редакция «Современника» объявила себя солидарной с яростной статьей «Искры» о Безрылове. Глубоко потрясенный всем этим, П. порвал связи с Петербургом и в начале 1862 г. переселился в Москву. Здесь, на страницах «Русского Вестника», появился в 1863 г. его новый роман, задуманный за границей (где. П.. во время лондонской выставки, познакомился с русскими эмигрантами), начатый в Петербурге еще до разрыва с прогрессистами и законченный в Москве под свежим впечатлением этого разрыва. Общепринятое мнение о «Взбаламученном море», как о произведения грубо тенденциозном, полемическом, даже пасквильном, требует некоторых оговорок. Современная роману критика видела в нем «брань молодого поколения» (Зайцев в «Русск. Слове», 1863, № 10), «личную желчь, желание оскорбленного автора ответить противникам, не признававшим его таланта» (Антонович в «Соврем.», 1864, №4); но все это применимо, до известной степени, только к последней части романа; по признанию самого автора, «если здесь не отразилась вся Россия, то зато тщательно собрана вся ее ложь». Противники П. не отказывали ему, однако, в таланте: Писарев уже после инцидента с «Искрой» ставил П. выше Тургенева и находил. что старое поколение изображено в «Взбаламученном море» в гораздо более непривлекательном виде, чем представители нового. Евпраксия – положительное лицо романа, списанное с жены автора – противополагает молодых идеалистов герою, который, во всех своих идеалистических и эстетических метаниях, остается грубым материалистом. Вообще роман написан слабо, но не лишен интересных образов (напр. Иона-циник). Из Москвы П. прислал в «Отечественные Записки» новое произведение, напечатанное в 1864 г. Это «Pyccкие лгуны» – «чисто рубенсовская коллекция живых и ярких типов русского захолустного житья». П. стал было заведовать беллетристическим отделом «Русского Вестника», но в 1866 г. опять поступил на государственную службу. С переездом в Москву совпадает поворот в направлении творчества и явное ослабление художественных сил П. С этого времени им овладевает «памфлетическое отношение к сюжетам», проникая собою не только боевые изображения современности, но и картины отжившего быта. К последним относятся драмы, появившийся в 1866 – 68 г.г. в журнале «Всемирный Труд»: «Поручик Гладков», «Самоуправцы» и «Былые соколы». В 1869 г. появился в славянофильской «Заре» роман П. : «Люди сороковых годов». Художественное значение романа незначительно; яркими и интересными являются в нем только лица второстепенные; даже в техническом отношении, в связи и расположении частей, он значительно ниже прежних произведений автора. Общественные идеи сороковых годов и представители обоих противоположных направлений, западничества и славянофильства, не находят в авторе сочувствия; социальная проповедь Жорж Санд и Белинского кажется его любимцу – эстетику, мистику и идеалисту Неведомову – «писанием с чужого голоса», а по адресу славянофилов устами здравомыслящего Зимина направляется упрек в незнании народа – упрек, который П. повторял и впоследствии, видя в славянофильстве одно «религиозно лингвистическое сантиментальничанье». Весьма важны автобиографические элементы романа, на который П. не раз указывал, как на дополнение к своей биографии. Здесь и его отец, в лице полковника Вихрова, и его воспитание, гимназия и увлечение театром, университет, студенческая жизнь, интерес к известной стороне «жорж-сандизма» и многое другое, игравшее роль в жизни автора. Критика отнеслась, в общем, неодобрительно к роману, не имевшему успеха и в публике. Появившийся около того же времени немецкий перевод «Тысячи душ» вызвал в Германии целый ряд сочувственных критических отзывов (Юлиана, Шмидта, Френцеля и др.). Через два года («Беседа», 1871) появился новый роман П. : «В водовороте», где автор пытался «представить нигилизм, осуществляемый в общественной среде». По своему литературному значению этот роман еще ниже предыдущего. Затем П. обратился к новому предмету обличения: ряд драм-памфлетов рисует, в грубых и мало реальных красках, финансовых дельцов. «Подкопы» (комедия, в «Гражданине», 1873) – памфлет настолько резкий, что цензура вырезала его из журнала – посвящены высшей администрации; «Ваал», «Просвещенное время» («Русский Вестник», 1873 и 75) и «Финансовый Гений» изобличают концессионеров, биржевиков, капиталистов во всевозможных преступлениях. Пьесы эти сценичны и имели успех, но «Финансовый Гений», показался редакции «Русского Вестника» настолько слабым в литературном отношении, что его пришлось печатать в маленькой «Газете Гатцука». В столь же незначительных органах появились и два последние романа П. : «Мещане» («Пчела», 1877) и «Масоны» («Огонек», 1880). Первый посвящен изобличению все того же пошлого и наглого «Ваала», противополагаемого стародворянскому культу условного благородства, красоты и тонкого вкуса; автор мало знаком с подлинным «мещанством», и потому отрицательные образы романа совершенно лишены тех детальных, интимных черточек, которые только и могут сообщить поэтической абстракции жизненность. В «Масонах» автор блеснул богатыми историческими сведениями (Ему в этом отношении очень много помог Вл. С. Сoловьeв), но роман мало занимателен и интересных фигур в нем, кроме упомянутого выше полковника Марфина, почти нет. Успеха он не имел никакого. «Я устал писать, а еще более того жить – писал П. Тургеневу весной 1878 г., тем более, что хотя, конечно, старость – не радость для всех, но у меня она особенно уж не хороша и исполнена таких мрачных страданий, каких не желал бы я и злейшему врагу своему». Это тягостное настроение владело П. еще с начала семидесятых годов, когда внезапно покончил с собой его любимый сын, молодой математик, подававший надежды. Тщетно боролась любящая семья с приступами возрастающей ипохондрии, к которой присоединились еще и физические недуги. Светлыми моментами последних лет жизни П. были празднование 19 января 1875 г. (на полтора года позже, чем следует), в обществе любителей российской словесности, двадцатипятилетнего юбилея его литературной деятельности и Пушкинские дни 1880 г. Хотя речь о Пушкине, как историческом романисте, произнесенная П. на празднестве, прошла незамеченной, общее настроение его, приподнятое чествованием памяти любимого поэта, было недурно. Новое несчастье – безнадежная болезнь другого сына, доцента московского университета – надломила исстрадавшийся организм П. Обычный припадок острой тоски и мнительности не завершился тихой грустью и физическим изнеможением, как бывало прежде, но перешел в предсмертную агонию. 21 января 1881 года П. скончался. Его смерть не показалась ни критике, ни публике значительной утратой для литературы, и погребение его представило разительный контраст с похоронами умершего почти в то же время Достоевского. В воспоминаниях людей, знавших П., резко отпечатался его характерный и сильный образ, в котором слабые стороны значительно перевешиваются достоинствами. Он был человек добродушный, с глубокой жаждой справедливости, чуждый зависти и, при всем сознании своих заслуг и дарований, удивительно скромный. Всеми особенностями своего духовного склада, от неуменья усвоить себе иностранную культурность до непосредственности, юмора и меткости суждений простого здорового смысла, он выдавал свою близость к народу, напоминая умного великорусского мужика. Основная черта его характера стала первостепенным достоинством его дарования; это – правдивость, искренность, полное отсутствие отмеченных им в статье о Гоголе недостатков до гоголевской литературы: «напряженности, стремления сказать больше своего понимания, создать что-то выше своих творческих сил». В связи с этим он, один из величайших русских реалистов после Гоголя, защищал в теории «искусство для искусства» и ставил своему учителю в упрек желание «поучать посредством лирических отступлений» и «явить образец женщины в лице бессмысленной Улиньки». Впоследствии П. пожертвовал этими взглядами в угоду дидактическим намерениям. Не это, однако, было причиной упадка его таланта. Многосложные процессы общественной жизни, которые П. взял предметом своих позднейших романов, требовали, для правдивого, хотя бы даже и не исчерпывающего изображения не одного дарования, но и определенной и достаточно возвышенной точки зрения. Между тем еще Ап. Григорьев, которого никак нельзя заподозрить в дурном отношении к Писемскому, замечал о его ранних произведениях, что они «говорят всегда за талант автора и довольно редко – за его миросозерцание». Но этого таланта было вполне достаточно, чтобы дать поразительно верную и рельефную картину элементарно простого строя дореформенной России. Объективность настолько глубоко проникает лучшие создания П., что Писарев называл Гончарова – это воплощение эпического творчества"лириком в сравнении с П. ". Скептическое отношение к представителям красивого празднословия, не переходящего в дело, наравне с широкими и мрачными картинами отживающего быта, сослужило незаменимую службу тому движению, которому суждено было порвать связь между первоклассным писателем и русской читающей публикой. «Полное собрание сочинений П.» издано товар. Вольф в 24 тт. (СП б., 1895). В 1 т. этого (2-го изд.) напечатаны: «Библиография П. Список книг, брошюр и статей, касающихся жизни и литературной деятельности П.», критико– биографический очерк В. Зелинского, статья П. Анненкова «П., как художник и простой человек» (из «Вестника Европы», 1882, IV), четыре автобиографических наброска и письма П. к Тургеневу, Гончарову, Краевскому, Буслаеву (о задачах романа), Анненкову и французскому переводчику П., Дерели. Материалы для биографии П., кроме вышеуказанных – в статьях Алмазова («Русский Архив», 1875, IV). Боборыкина («Русские Вед.», 188,. N 34), Горбунова («Новое Время», 1881, № 1778), Русакова, «Литературный заработок П.» («Новь», 1890, № 5), Полевого («Истор. Вестн.». 1889, ноябрь). Письма к П., с примечаниями В. Русакова, напеч. в «Нови» (1886, № 22; 1888, № 20; 18;Ю, № 7; 1891,. №13 – 14). Обзоры жизни и деятельности П. с литературными характеристиками см. у Венгерова: «П.» (СП б., 1884; указана литература до 84 г.), Скабичевского: «П.» («Биографическая библиотека» Павленкова, СП б., 1894), Кирпичникова: «П. и Достоевский» (Одесса, 1894, и в «Очерках истории русской литературы», СП б., 1896), Иванова: "П. " (СП б., 1898). Более значительные общие оценки. и у А. Григорьева, «Реализм и идеализм в нашей литературе» («Светоч», 1861. IV), Писарева («Русское Слово», 1861 и «Сочинения» Писарева, т. 1), Ор. Миллера, «Публичные лекции» (СП б.. 1890, т. 11), Н. Тихомирова, «Значение П. в истории русской литературы» («Новь», 1894, № 20). О «Тысяча душ» см. Анненкова, «О деловом романе в нашей литературе» («Атеней», 1859, т. 1, VII, II), Дружинина («Библ. для Чтения» 1859, II), Дудышкина («Отеч. Записки», 1859, 1), Эдельсона («Русск. Слово», 1859, 1); о «Горькой судьбине» – Михайлова и гр. Кушелева-Безбородко («Русское Слово», I860, 1), А. Майкова («СП б. Ведомости», 1865, № 65, 67, 69), Некрасова («Моск. Вестник», 1860, "N" 119), Дудышкина («Отеч. Записки», 1860, 1, и 1863, XI – XII), «Отчет о 4-м присуждении премий Уварова» (рецензии Хомякова и Ахшарумова); о «Взбаламученном море» – Эдельсона («Библ. для Чтения», 1863, XI – XII), Скабичевского, «Русское недомыслие» («Отеч. Записки», 1868, IX.), Зайцева, «Взбаламученный романист» («Русское Слово», 1863, X), Антоновича («Современник», 1864, IV). По поводу юбилея в 1875 г. и смерти П. в 1881 г. во всех почти периодических изданиях помещены обзоры его жизни и деятельности; более значительные некрологи – в «Вестнике Европы» и «Русской Мысли» (март, 1881). Иностранные отзывы о П. у Courriere, «Histoire de la litterature contemporaine en Russie» (1874); Derely, «Le realisme dans le theatre russe»; Julian Schmidt, «Zeilgenossische BiIder» (т. IV). На немецкий яз. переведены, кроме «Тысячи душ», «Старческий грех» и «Взбаламученное море», на франц. – «Тысяча душ» и «Мещане». А. Горнфельд. Пистоль Пистоль (Pistola) – испанская золотая монета величиною в луидор, XVI и XVIII вв., содержала 2 Escudos d'oro и равнялась 1/2 одной дорриа. От испанской П. в 1640 г. произошли первые луидоры, сначала также называвшиеся, поэтому, pistoles. П. выбивались в XVII в. также папами и Генуэзской республикой. Письма темных людей Письма темных людей (Epistolae obscurorum virorum) – знаменитый памфлет начала XVI в. Ни в одном сочинении не отразилась так ярко борьба между представителями гуманизма и обскурантизма, нигде не были так зло осмеяны невежество, самомнение и бездарность главных членов старой партии. Непосредственным поводом к написанию П. послужила полемика между Рейхлином и Пфефферкорном, из-за апокрифических еврейских книг, которые Пфефферкорн считал нужным истребить; затем борьба перешла на более общую почву. После ряда памфлетов, выпущенных тою и другою стороной («Глазное зеркало», «Зажигательное стекло», «Триумф Капниона» и т. д.), появились, наконец, «Epistolae obscuroгum virorum» – собрание вымышленных писем, будто бы написанных разными обскурантами и адресованных Ортуину Грацию, одному из главных противников гуманистического движения. Язык «П. темных людей» – испорченный латинский, с примесью немецких слов, т. е. именно такой, на каком зачастую писали тогда обскуранты. Стиль П. – искусное подражание высокопарному и запутанному слогу большей части произведений старой партии. Вопросы, волнующие и затрудняющие «темных людей», сами по себе достаточно характерны; один желает, напр.. узнать, как следует называть того, кто готовится получить степень доктора богословия (magister noster) – noster magistrandus или же magister nostrandus? Другой желает быть успокоенным насчет того, не совершил ли он тяжкого греха, съев в постный день яйцо, в котором уже находился зародыш цыпленка; третьего мучит воспоминание о том, как однажды он, по ошибке, отвесил на улице низкий поклон какому-то еврею в длиннополой одежде, приняв его издали за доктора богословия; четвертый пресерьезно разбирает вопрос о том, можно ли назвать какого-нибудь ученого членом десяти университетов, и приходит к заключению, чтo – нет, потому что нельзя быть одновременно членом нескольких тел. Мнимые корреспонденты Ортуина, нападая на гуманистов, высказываются вообще против чрезмерной учености, например против изучения греческого и еврейского языка. В тексте «vos estis sal terrae» (вы соль земли) они принимают estis за форму от глагола edere – есть; слово Капнион они считают еврейским; слово Mercurius они объясняют, как «mercatorum curius» (заботящийся о купцах), Маvors (Марс) разлагают на «mares» и «vorans» (пожирающий самцов); «magister», по их мнению, состоит из «magis» (больше) и «ter» (трижды), потому что магистр должен знать втрое больше, чем обыкновенные люди. Искусно затронуты в письмах вопросы об индульгенциях, о безнравственности католического духовенства, об отрицательных сторонах монашеских орденов и т. д.; местами авторы «П.» явились, в этом случае, предшественниками Лютера и его сподвижников, и несомненно только по недоразумению реформатор отнесся к памфлету холодно, даже враждебно, как это видно из одного его письма (1517 г.). Заглавие: «П. темных людей» было навеяно сочинением Рейхлина: «Epistolae clarorum virorum» (1514; во втором издании – «illustrium»). «П. темных людей» состоят из 2-х частей; 1-я появилась в 1515 г. и, вместе с дополнением к ней, изданным несколько позже, заключает в себе 48 П.; вторая (1517) состоит из 70 П. (также вместе с дополнением). Третья часть «П. темных людей», напечатанная в 1689 г., не связана органически с первыми двумя, составлена посторонним лицом и принадлежит к той же группе подделок или подражаний «П.», как напр. «Epistolae obscurorum virorum de concilio Vaticano», выпущенные в свет в нашем столетии (1872). Немало догадок возбуждал вопрос о том, кто был автором П. По мнению Дав. Штрауса, подкрепленному вескими аргументами, главным составителем их был гуманист Крот Рубиан, а во второй части, более серьезной, отражающей местами реформационные идеи, чувствуется рука Ульриха фон-Гуттена. Вскоре после выхода в свет "П. " авторство их приписывалось Рейхлину, потом Эразму и Гуттену; в разное время высказывались также предположения относительно участия в составлении П. Германна фон Нуэнара, Эобана Гессе и нек. др. При самом появлении своем «П. темных людей» ввели многих в заблуждение; коегде люди старой партии, не разобрав иронии, сочли их произведением подлинных обскурантов и с радостью покупали книгу; скоро они поняли свою ошибку и увидели, как зло посмеялись над ними противники. Озлоблению обскурантов не было предела; желая отомстить анонимным авторам, они добились того, что папа издал приказание об истреблении экземпляров П., где бы они ни нашлись, и безусловно осудил их, как еретическую и безнравственную книгу. Ортуин и его единомышленники пытались бороться с авторами «П. темных людей» и литературным путем; с этой целью выпущены были «Сетования темных людей» («Lamentationes obscurorum virorium, поп prohibitae per sedem apostolicam, Ortuino Gratio auctore», 1518). Это была попытка выставить «темными людьми» самих гуманистов, оплакивающих будто бы неудачный исход предпринятой ими полемики. Но ни это ответное произведение, довольно бездарное, ни стеснительные меры против «П. темных людей» не могли помешать крупному их успеху; в короткое время они были изданы несколько раз и породили множество подражаний. И теперь «П. темных людей» производят впечатление смелого, остроумного памфлета, многие страницы которого могут быть прочитаны с большим удовольствием. Неприятно поражает местами грубоватый, цинический тон, прорывающийся иногда в «П. темных людей» – напр. в намеках на интимные отношения Ортуина к жене Пфефферкорна. Историческое значение "П. « было весьма велико; в истории борьбы между истинным просвещением, независимыми взглядами, широким кругозором – с одной стороны, и педантизмом, нетерпимостью и умственной ограниченностью – с другой, „П. темных людей“ занимают видное и почетное место. Ср. Дав. Штраус, „Ульрих фон Гуттен“ (русский перевод под ред. Э. Радлова, СПб., 1896); Н. Puntz, Ulrich von Hutten» (Лпц., 1876); Reichenbach, «Ulr. v. Hutten» (Лпц., 1877); Ludwig Geiger, «Reuchlin»; C. Krause, «H. Eobanus Hessus»; H. UImann, «Franz v. Sickingen»; Kampschulte, «De Croto Rubiano» (Бонн, 1862); его же, «Die Universitat Erfurt in ihrem VerhaItnisse zu Humanismus u. Reformation»; А. Кирпичнииков, «П. темных людей» (статья в «Ж. М. Н. Пp.», 1869, CXLIII); Hagen, "Deutschland's litlerarische und religiose Verhaltnisse im Reformationszeitalter (Эрланген, 1841 – 44). Из изданий «П. темных людей» лучшее – Восking'a (Лпц., 1864), в дополнительном томе собрания сочинений Ульр. ф. Гуттена. Ю. Веселовский. Питекантроп Питекантроп (Pithecantropus erectus) – замечательная человекоподобная ископаемая форма, найденная в 1891 – 92 гг. на о-ве Яве, в плейстоценовых (конца третичной эпохи, плиоцена, или начала постплиоцена) отложениях долины р. Бенгаван, близ сел. Триниль, и описанная доктором Дюбуа (Dubois) в 1894 г. Здесь, на глубине 1 метра, в 1891 г. был найден 3-й коренной зуб, похожий на человеческий, а в расстоянии одного метра от него, на том же уровне верхняя часть черепа – как предположили сначала – большой обезьяны; в 1892 г., метрах в 15 от этого места, выше по реке, но приблизительно на том же уровне была найдена бедренная кость, весьма похожая на человеческую, с патологическим на ней экзостозом (наростом); впоследствии найден был еще один коренной зуб. Последующие раскопки; давшие остатки многих животных, отчасти еще теперь живущих на Яве, отчасти уже вымерших, не дали, однако, других костей, которые можно бы было приурочить к той же форме, от которой сохранились выше указанный череп, бедренная кость и зубы, принадлежавшие, по мнению Дюбуа, одной и той же особи. Другие, впрочем, сомневаются и считают недоказанною принадлежность этих остатков одной особи или даже одному виду. Как бы то ни было, остатки эти представляются весьма замечательными и возбудили большой интерес среди ученых. Бедренная кость указывает на существо человеческого роста и сложения, несомненно приспособленное к вертикальному хождению (отсюда и эпитет erectus, данный этой форме Дюбуа); зубы – не противоречат этому, хотя схожи и с зубами больших обезьян: череп отличается небольшою вместимостыо (около 1000 куб. см.), недостаточной для нормального человека, но слишком большой для обезьяны (максимум 600 куб. см.); на черепе нет следов костяных гребней, обыкновенных у антропоморфных обезьян, но он поражает сильным развитием своих надбровных дуг, низким покатым взад лбом и сжатием последнего за глазницами. Вообще, признаки этого черепа настолько своеобразны, что вызвали оживленные споры между учеными. Одни, как Вирхов, Краузе, Ранке, Вальдейер – высказались в пользу его «обезьянности», принадлежности к вымершему виду гиббонов, отличавшемуся большим ростом, большею человекообразностыо и большей величиной мозга, чем современные гиббоны; другие, как Турнер, Куннингам, Мартин, Мануврье, Дюбуа склонны скорее видеть в нем череп человека, только наименее развитого, стоявшего много ниже известного неандертальского. Мануврье замечает, однако, что спор в данном случай не имеет особого значения. Можно сказать, что это и обезьяна, но только более человекоподобная, чем все известные, бывшая способною к вертикальному хождению и имевшая мозг на 2/5 больше, чем наиболее крупный гориллы и орангутанги, но можно полагать с одинаковым правом, что это был и человек, только стоявший ниже по своей организации, чем все известные до сих пор нормальные люди (не идиоты микроцефалы). Во всяком случае, из всех известных ископаемых форм. П. наиболее подходит к человеку и заслуживает поэтому большего внимания. Литература о П. значительна. Труд Dubois («Pithecanthropus erectus, eine menschenahnIiche Uebergangsform aus Java», 1894) был издан в Батавии; затем Дюбуа привез замечательные остатки в Европу и демонстрировал их на заседаниях разных ученых обществ и съездов, где они вызвали ряд мнений, а затем и подробных этюдов со стороны Мануврье ("Bull. d. 1. Soc. d'Anthrop. ", Пар., 1895 – 96), Вирхова и др. («Verh. d. Berlin. Ges. fur Anthropologie», 1895), Мартина («Globus», 1895), Турнеpa ("Journ. of Anat. ", т. XXIX) и мн. др. Д. А.  Ссылка на страницу: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона Теги: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона | |
|
| |
ТОП материалов, отсортированных по комментариям
ТОП материалов, отсортированных по дате добавления
ТОП материалов, отсортированных по рейтингу
ТОП материалов, отсортированных по просмотрам
| Всего комментариев: 0 | |